Журнал «Юность» - Журнал `Юность`, 1973-2
Марат Углов и на фронт пытался бежать два раза: летом сорок второго, когда немецкие дивизии ползли по югу России, и после Сталинградской битвы, — он решил, что с пленением армии Паулюса война вот-вот закончится и он на неё не успеет. Отец его был красным командиром, и Марат хотел погибнуть хотя бы простым бойцом.
Перед самой капитуляцией Германии Марата чуть было не отправили в исправительную колонию. Утром восьмого мая он распахнул перед уроком дверь в класс и закричал:
— Войска Третьего Белорусского фронта, продолжая бои по очищению от противника косы Фриш Нерунг, заняли…
Марат размахнулся портфелем, чтобы швырнуть его через весь класс к себе на заднюю парту, но рука сорвалась, и портфель врезался в оконное стекло… Марат смотрел на ребят, сидящих за партами, а они, медленно вставая, смотрели поверх его головы: за спиной Углова стояла директор школы.
Рано утром на другой день Марата разбудил вкрадчивый голос воспитателя Тимофея Ивановича.
Наклонясь к нему лысенькой, пахнущей одеколоном головой, Тимофей Иванович тихо и настойчиво говорил:
— Одевайся быстрее, одевайся быстрее… И без шума… Вчера решили отправить тебя за твои художества в колонию… И без шума…
— Без заведующей нельзя, — выдавил из себя Марат.
— Все можно, голубчик, когда имеешь дело с такими субъектами. А заведующая вернется из области через две недели… Невозможно же две недели заражать коллектив…
Они уже шли по коридору. Марату все казалось дурным сном: и Тимофей Иванович, и длинный узкий коридор бывшего монастыря, и собственные слёзы. Вдруг из комнаты младших вышел заспанный, в одной рубашонке мальчишка Андрюшка Золотое. Он посмотрел на Тимофея Ивановича и Марата глазами, полными ужаса, бросился к старшим и закричал:
— Марата забирают!
И от срывающегося его голоса трапезная монастыря, в которой была мальчишечья спальня, наполнилась таким единодушным воплем возмущения, что сердце Тимофея Ивановича затрепетало и он, оставив Марата, засеменил по коридору, что-то приговаривая.
Товарищи не дали увезти Марата Углова в колонию. А спустя несколько часов стало известно, что фашистская Германия капитулировала и наступил День Победы…
Через двенадцать лет старший лейтенант Углов увидел в толпе новобранцев на полковом плацу знакомое, родное лицо Андрюшки Золотова.
Теперь Золотов уже служил третий год во взводе связи, которым командовал Углов.
…На цыпочках прошел Марат через холодную террасу и постучал.
— Да, — услышал он и постучал снова.
Нина Васильевна подошла и открыла.
Они с мужем были почти одного роста; он обнял её, приподнял и поцеловал в ямку между ключицами. Она упиралась руками в его плечи, звездочки погон врезались ей в ладони.
— Ужин остынет.
Он все не отпускал, а когда отпустил, снова обнял.
Каждый раз, встречаясь с женой после разлуки, Углов в первую минуту видел незнакомую женщину и лишь спустя мгновение понимал, что большие голубые глаза, чуть припухлые губы, ямочки на щеках — все очаровательное лицо её улыбается именно ему. Но он боялся своего восторженного чувства и тем более никогда не говорил о нем жене, словно, высказанное словами, оно могло поставить его в какую-то зависимость.
За ужином она сидела против него, смотрела, как он ест, и рассказывала, что в Москве погода плохая, что в театре она была всего два раза, что контрольные в этом году трудные.
— Ты скучал?
Он кивнул.
— Дрова завезли березовые, так что тебе не мучиться, как в том году… А ты бритву для Андрея купила?
— Конечно, электрическую… тарахтит… Как он там?
— Пока мы с Ивановым в карантине, командует во взводе… Быстро время идет, через год Андрей демобилизуется. Надо день рождения его как следует отметить…
— Обязательно… Знаешь, я с тобой поговорить хотела…
— О чем? — спросил он, уже предполагая, о чём будет речь, и готовясь к ответу.
— Я с тобой поговорить хотела… И сразу… — Она отвела со лба волосы. — Сразу… чтобы не оставлять…
— Ну, ну… — покивал он.
— Ты же знаешь. — Нина встала и не спеша заходила по комнате.
Марат глянул на её цветастый халатик, и ему уже трудно было отвести глаза от мелких розочек на нем, дрожащих при каждом её шаге.
«Это она специально расхаживает, чтобы я согласился…»
— Сядь, пожалуйста, — попросил он. — Сегодня у меня трудный был день…
Нина не села, но остановилась и, облокотясь на спинку стула, посмотрела на Марата.
Он опустил глаза в тарелку.
— Я уже на четвертом курсе, — сказала Нина, — и могу пойти…
— …и можешь пойти работать в школу, — подхватил он, раздражаясь от того, как подчеркнуто она сказала «уже».
— Каждый год — одна песня: ты должна заниматься педагогической деятельностью, иначе ты погибнешь… Или в библиотеке плохо? Заниматься же там можно!
— Но пойми… — Сунув руки в карманы халатика, она снова прошлась по комнате.
В голосе её Марат услышал слезы и, чтобы заглушить в себе расслабляющее чувство, которое они вызвали, заговорил жестко и отрывисто:
— Что понимать?.. Панферова работает? Нет… Римма работает? Нет…
— Не хочу я жить, как Римма…
— Значит, я день напролет в казарме, а ты в школе? Римма не работает, но ведь у них дети…
— Марат!
— Сначала детей не было, потому что мы были слишком молодыми, ты боялась переездов, потом потому, что ты училась, теперь ты будешь работать…
— Я хочу твердо стоять на ногах…
— Денег, что ли, не хватает?..
— Ты пойми меня… Нельзя же готовить обеды, мыть полы, торчать в очередях и считать себя счастливой… Я тоже хочу…
— Посмотрите на эту рабыню!.. Хочешь свободы?..
Прекрасно… Уезжай к матери… Живи одна…
Нина постаралась примиряюще улыбнуться ему.
— Ты устал и несешь чушь.
— Устанешь, — сказал он, вставая из-за стола и вынимая сигарету. — Стоит, понимаешь, перед тобой какой-нибудь Сметанин, смотрит с усмешкой, мол, все-то я знаю, вас насквозь вижу… И вправду видит, знает, что у меня обязанность такая: уговаривать…
— А ты как хотел?
— Я офицер, а не Песталоцци… Даже конфеты тебе забыл купить…
— Кури, пожалуйста, на веранде…
— Ладно, ну его, Сметанина. Давай спать…
7
Прошла неделя. Был понедельник, светлый от свежего снега.
Три барабанщика в шинелях и фуражках стояли посреди плаца. Трещали малые барабаны, кругло ухал большой. Под ритмичные звуки этой сухой музыки по всей черной асфальтовой полосе, четырехугольником окружавшей плац, ходили нарочито замедленно, для усвоения строевого шага, солдаты карантинной роты, одинаковые в своих новеньких бушлатах, стянутых в талии ремнем с сияющей пряжкой, в краснозвездных светло-серых ушанках.
Сметанину казалось смешным то, что, к примеру, кисть руки должна подниматься выше пряжки на ширину ладони и непременно именно так, а не иначе.
Но ему нравилось в ответ на отрывистые команды Иванова твердо и звучно впечатывать ногу в асфальт, круто разворачиваться через левое плечо, приготовляясь к тому, чтобы начать движение после поворота с левой ноги. Однако у него это плохо получалось, и он завидовал Ярцеву, который выполнял все точно, красиво и легко, словно танцуя.
С утра сапоги смазывали по ранту дегтярной мазью, ведёрная банка которой стояла в коридоре у умывальников, пропитывая воздух своим жирным запахом.
Сыпал дождь. Ветер шевелил тяжелыми красными флагами. Зима дала сбой.
По глянцевитому асфальту военного городка рота за ротой шли к столовой. Матово светились сапоги, сияли пуговицы и пряжки на темно-зеленых парадных мундирах. Впереди каждой роты шел барабанщик, барабан висел у него через плечо на алой ленте с золотой бахромой. Кленовые легкие палочки пружинисто отлетали от звонкой кожи. Звуки отскакивали от казарменных стен, путались и перебивали друг друга.
— «День Седьмого ноября — красный день календаря», — сказал Расул, усаживаясь рядом со Сметаниным.
В столовой гремела полковая музыка; дребезжали стекла. Праздничный завтрак: котлеты, жареная картошка, какао в чайниках — все стояло на столах. Запахи в зале были домашними. Несколько офицеров в белых куртках поверх парадных мундиров расхаживали по залу.
Старослужащие солдаты уходили в город на праздничную демонстрацию, а карантинные роты должны были идти в цирк.
— Какая закуска пропадает! — сказал Градов.
— Так бы каждый день! — вздохнул Митя Андреев. Ему вспомнились мамины пироги с капустой, с мясом, соленые грузди, компот из черешни. Так вспомнились, что захотелось плакать.
— Разговорчики' — прикрикнул Иванов, — Кто там в цирк не желает идти?
— Напугал, — шепнул Сергей Расулу. — Тащиться по грязи…
